Неточные совпадения
Я и в университете был, и слушал лекции
по всем частям, а искусству и порядку
жить не только не выучился, а еще как бы больше выучился искусству побольше издерживать деньги на всякие
новые утонченности да комфорты, больше познакомился с такими предметами, на которые нужны деньги.
Но ехать домой он не думал и не поехал, а всю весну, до экзаменов,
прожил, аккуратно посещая университет, усердно занимаясь дома. Изредка,
по субботам, заходил к Прейсу, но там было скучно, хотя явились
новые люди: какой-то студент института гражданских инженеров, длинный, с деревянным лицом, драгун, офицер Сумского полка, очень франтоватый, но все-таки похожий на молодого купчика, который оделся военным скуки ради. Там все считали; Тагильский лениво подавал цифры...
— Ради ее именно я решила
жить здесь, — этим все сказано! — торжественно ответила Лидия. — Она и нашла мне этот дом, — уютный, не правда ли? И всю обстановку, все такое солидное, спокойное. Я не выношу
новых вещей, — они,
по ночам, трещат. Я люблю тишину. Помнишь Диомидова? «Человек приближается к себе самому только в совершенной тишине». Ты ничего не знаешь о Диомидове?
Чего ж надеялся Обломов? Он думал, что в письме сказано будет определительно, сколько он получит дохода, и, разумеется, как можно больше, тысяч, например, шесть, семь; что дом еще хорош, так что
по нужде в нем можно
жить, пока будет строиться
новый; что, наконец, поверенный пришлет тысячи три, четыре, — словом, что в письме он прочтет тот же смех, игру жизни и любовь, что читал в записках Ольги.
— Другой — кого ты разумеешь — есть голь окаянная, грубый, необразованный человек,
живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на
новую квартиру. Вон, Лягаев, возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет… «Куда, мол, ты?» — «Переезжаю», — говорит. Вот это так «другой»! А я, по-твоему, «другой» — а?
А сам все шел да шел упрямо
по избранной дороге. Не видали, чтоб он задумывался над чем-нибудь болезненно и мучительно; по-видимому, его не пожирали угрызения утомленного сердца; не болел он душой, не терялся никогда в сложных, трудных или
новых обстоятельствах, а подходил к ним, как к бывшим знакомым, как будто он
жил вторично, проходил знакомые места.
Все ее хозяйство, толченье, глаженье, просеванье и т. п. — все это получило
новый, живой смысл: покой и удобство Ильи Ильича. Прежде она видела в этом обязанность, теперь это стало ее наслаждением. Она стала
жить по-своему полно и разнообразно.
Три дня
прожил лесничий
по делам в городе и в доме Татьяны Марковны, и три дня Райский прилежно искал ключа к этому
новому характеру, к его положению в жизни и к его роли в сердце Веры.
По приходе в Англию забылись и страшные, и опасные минуты, головная и зубная боли прошли, благодаря неожиданно хорошей для тамошнего климата погоде, и мы,
прожив там два месяца, пустились далее. Я забыл и думать о своем намерении воротиться, хотя адмирал, узнав о моей болезни, соглашался было отпустить меня. Вперед, дальше манило
новое. Там, в заманчивой дали, было тепло и ревматизмы неведомы.
На днях священник Запольский получил поручение ехать на юг,
по радиусу тысячи в полторы верст или и больше: тут еще никто не измерял расстояний; это
новое место. Он едет разведать, кто там
живет, или, лучше сказать,
живет ли там кто-нибудь, и если
живет, то исповедует ли какую-нибудь религию...
Гуляевский дух еще
жил в бахаревском доме, им держался весь строй семьи и, по-видимому, вливал в нее
новые силы в затруднительных случаях.
От Нагибина Василий Назарыч узнал, что
новых причин никаких не имеется, а Надежда Васильевна
живет в Гарчиках «монашкой»: учит ребят, с деревенскими бабами возится, да еще
по мельнице орудует вместе с ним, как наказывал Сергей Александрыч.
Он
жил по ту сторону пруда, в старой Карманной улице, в небольшом
новом флигельке, выходившем на улицу четырьмя окнами.
В века
новой истории, которая уже перестала быть
новой и стала очень старой, все сферы культуры и общественной жизни начали
жить и развиваться лишь
по собственному закону, не подчиняясь никакому духовному центру.
— Тоже был помещик, — продолжал мой
новый приятель, — и богатый, да разорился — вот
проживает теперь у меня… А в свое время считался первым
по губернии хватом; двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал и плясал мастерски… Но не прикажете ли водки? ведь уж обед на столе.
Добрые и умные люди написали много книг о том, как надобно
жить на свете, чтобы всем было хорошо; и тут самое главное, — говорят они, — в том, чтобы мастерские завести
по новому порядку.
Да в книгах-то у вас написано, что коли не так
жить, так надо все
по —
новому завести, а
по нынешнему заведенью нельзя так
жить, как они велят, — так что ж они
по новому-то порядку не заводят?
Значит, когда нового-то порядку нет,
по старому и
живи: обирай да обманывай;
по любви тебе говор — хрр…
Чтобы
жить достойно и не быть приниженным и раздавленным мировой необходимостью, социальной обыденностью, необходимо в творческом подъеме выйти из имманентного круга «действительности», необходимо вызвать образ, вообразить иной мир,
новый по сравнению с этой мировой действительностью (
новое небо и
новую землю).
Мы остались и
прожили около полугода под надзором бабушки и теток.
Новой «власти» мы как-то сразу не подчинились, и жизнь пошла кое-как. У меня были превосходные способности, и, совсем перестав учиться, я схватывал предметы на лету, в классе, на переменах и получал отличные отметки. Свободное время мы с братьями отдавали бродяжеству: уходя веселой компанией за реку, бродили
по горам, покрытым орешником, купались под мельничными шлюзами, делали набеги на баштаны и огороды, а домой возвращались позднею ночью.
Этот первый визит оставил в Галактионе неизгладимое впечатление. Что-то
новое хлынуло на него, совсем другая жизнь, о какой он знал только понаслышке. Харитина откачнулась от своего купечества и
жила уже совсем по-другому. Это
новое уже было в Заполье, вот тут, совсем близко.
Все отлично понимали, что
жить попрежнему невозможно и что
жить по-новому без банка, то есть без кредита, тоже невозможно.
Все Заполье переживало тревожное время. Кажется, в самом воздухе висела мысль, что
жить по-старинному, как
жили отцы и деды, нельзя. Доказательств этому было достаточно, и самых убедительных, потому что все они били запольских купцов прямо
по карману. Достаточно было уже одного того, что благодаря
новой мельнице старика Колобова в Суслоне открылся
новый хлебный рынок, обещавший в недалеком будущем сделаться серьезным конкурентом Заполью. Это была первая повестка.
От
новых знакомых получалось одно впечатление; все
жили по-богатому — и писарь, и мельник, и поп, — не в пример прочим народам.
Для Луковникова ясно было одно, что
новые умные люди подбираются к их старозаветному сырью и к залежавшимся купеческим капиталам, и подбираются настойчиво. Ему делалось даже страшно за то будущее, о котором Ечкин говорил с такою уверенностью. Да, приходил конец всякой старинке и старинным людям. Как хочешь, приспособляйся по-новому. Да, страшно будет
жить простому человеку.
Теперь я снова
жил с бабушкой, как на пароходе, и каждый вечер перед сном она рассказывала мне сказки или свою жизнь, тоже подобную сказке. А про деловую жизнь семьи, — о выделе детей, о покупке дедом
нового дома для себя, — она говорила посмеиваясь, отчужденно, как-то издали, точно соседка, а не вторая в доме
по старшинству.
Потом, как-то не памятно, я очутился в Сормове, в доме, где всё было
новое, стены без обоев, с пенькой в пазах между бревнами и со множеством тараканов в пеньке. Мать и вотчим
жили в двух комнатах на улицу окнами, а я с бабушкой — в кухне, с одним окном на крышу. Из-за крыш черными кукишами торчали в небо трубы завода и густо, кудряво дымили, зимний ветер раздувал дым
по всему селу, всегда у нас, в холодных комнатах, стоял жирный запах гари. Рано утром волком выл гудок...
Эти партии бродят
по совершенно не исследованной местности, на которую никогда еще не ступала нога топографа; места отыскивают, но неизвестно, как высоко лежат они над уровнем моря, какая тут почва, какая вода и проч.; о пригодности их к заселению и сельскохозяйственной культуре администрация может судить только гадательно, и потому обыкновенно ставится окончательное решение в пользу того или другого места прямо наудачу, на авось, и при этом не спрашивают мнения ни у врача, ни у топографа, которого на Сахалине нет, а землемер является на
новое место, когда уже земля раскорчевана и на ней
живут.
Наименьшее скопление каторжных в тюрьме бывает в летние месяцы, когда они командируются в округ на дорожные и полевые работы, и наибольшее — осенью, когда они возвращаются с работ и «Доброволец» привозит
новую партию в 400–500 человек, которые
живут в Александровской тюрьме впредь до распределения их
по остальным тюрьмам.
Новый прииск лежал немного пониже Ульянова кряжа, так что,
по всем признакам, россыпь образовалась из разрушившихся
жил, залегавших именно в этом кряже так, что золото зараз можно было взять и из россыпи, и из коренного месторождения.
После страды семья Горбатых устроилась по-новому: в передней избе
жил Макар с женой и ребятишками, а заднюю занял старик Тит с женатым сыном Фролом да с Пашкой.
— Так-то вот, ваше благородие! — говорил Груздев, разливая чай
по стаканам. — Приходится, видно, по-новому
жить…
Через несколько дней он
жил на
новой квартире, а еще через несколько дней увидал, что он спеленут
по всем членам и ему остается работать, смотреть, слушать и молчать.
Впрочем, вышел
новый случай, и Павел не удержался: у директора была дочь, очень милая девушка, но она часто бегала
по лестнице — из дому в сад и из саду в дом; на той же лестнице
жил молодой надзиратель; любовь их связала так, что их надо было обвенчать; вслед же за тем надзиратель был сделан сначала учителем словесности, а потом и инспектором.
За это, даже на том недалеком финском побережье, где я
живу, о русском языке между финнами и слыхом не слыхать. А новейшие русские колонизаторы выучили их только трем словам: «риби» (грибы), «ривенник» (гривенник) и «двуривенник». Тем не менее в селе Новая-Кирка есть финны из толстосумов (торговцы), которые говорят по-русски довольно внятно.
— Истинно вам говорю: глядишь это, глядишь, какое нынче везде озорство пошло, так инда тебя ножом
по сердцу полыснет! Совсем
жить невозможно стало. Главная причина: приспособиться никак невозможно. Ты думаешь: давай буду
жить так! — бац!
живи вот как! Начнешь
жить по-новому — бац!
живи опять по-старому! Уж на что я простой человек, а и то сколько раз говорил себе: брошу Красный Холм и уеду
жить в Петербург!
Слышав похвалу членов
новому вице-губернатору, он пришел даже в какое-то умиление и, не могши утерпеть от полноты чувств, тотчас рассказал о том всей канцелярии, которая, в свою очередь, разнесла это
по деревянным домишкам, где
жила и питалась, а вечером
по трактирам и погребкам, где выпивала.
Разговор у них происходил с глазу на глаз, тем больше, что, когда я получил обо всем этом письмо от Аггея Никитича и поехал к нему, то из Москвы прислана была
новая бумага в суд с требованием передать все дело Тулузова в тамошнюю Управу благочиния для дальнейшего производства
по оному, так как господин Тулузов
проживает в Москве постоянно, где поэтому должны производиться все дела, касающиеся его…
Тогда является ко мне священник из того прихода, где
жил этот хлыстовщик, и стал мне объяснять, что Ермолаев вовсе даже не раскольник, и что хотя судился
по хлыстовщине [Хлыстовщина — мистическая секта, распространившаяся в России в XVII веке.], но отрекся от нее и ныне усердный православный, что доказывается тем, что каждогодно из Петербурга он привозит удостоверение о своем бытии на исповеди и у святого причастия; мало того-с: усердствуя к их приходской церкви, устроил в оной на свой счет
новый иконостас, выкрасил, позолотил его и украсил даже
новыми иконами, и что будто бы секта хлыстов с скопческою сектою не имеет никакого сходства, и что даже они враждуют между собою.
Не верит. Отправился
по начальству. Видит, дом, где начальник
живет,
новой краской выкрашен. Швейцар —
новый, курьеры —
новые. А наконец, и сам начальник — с иголочки. От прежнего начальника вредом пахло, а от
нового — пользою. Прежний хоть и угрюмо смотрел, а ничего не видел, этот — улыбается, а все видит.
Отправился ретивый начальник
по начальству. Видит: дом, где начальник
живет,
новой краской выкрашен; швейцар —
новый, курьеры —
новые. А наконец и сам начальник — с иголочки. От прежнего начальника вредом пахло, а от
нового — пользою. Прежний начальник сопел,
новый — соловьем щелкает. Улыбается, руку жмет, садиться просит… Ангел!
— Говорится: господа мужику чужие люди. И это — неверно. Мы — тех же господ, только — самый испод; конешно, барин учится
по книжкам, а я —
по шишкам, да у барина более задница — тут и вся разница. Не-ет, парни, пора миру
жить по-новому, сочинения-то надобно бросить, оставить? Пускай каждый спросит себя: я — кто? Человек. А он кто? Опять человек. Что же теперь: али бог с него на семишник лишнего требует? Не-ет, в податях мы оба пред богом равны…
Различие в этом отношении отдельного человека от всего человечества состоит в том, что, тогда как отдельный человек в определении, свойственного тому
новому периоду жизни, в который он вступает, понимания жизни и вытекающей из него деятельности пользуется указаниями прежде живших его людей, переживших уже тот возраст, в который он вступает, человечество не может иметь этих указаний, потому что оно всё подвигается
по не исследованному еще пути и не у кого спросить, как надо понимать жизнь и действовать в тех
новых условиях, в которые оно вступает и в которых еще никто никогда не
жил.
Как очень редко отдельный человек изменяет свою жизнь только
по указаниям разума, а большей частью, несмотря на
новый смысл и
новые цели, указываемые разумом, продолжает
жить прежнею жизнью и изменяет ее только тогда, когда жизнь его становится совсем противоречащей его сознанию и вследствие того мучительной, точно так же человечество, узнав через своих религиозных руководителей
новый смысл жизни,
новые цели, к которым ему нужно стремиться, долго еще и после этого познания продолжает в большинстве людей
жить прежней жизнью и приводится к принятию
нового жизнепонимания только сознанием невозможности продолжения прежней жизни.
И вы совершенно правильно доказывали им, что
жить — работать — надо по-новому-с: с пользой для всего жителя, а не разбойно и только для себя!
— Я те скажу, — ползли
по кухне лохматые слова, — был у нас в Кулигах — это рязанского краю — парень, Федос Натрускин прозванием, числил себя умным, — и Москве живал, и запретили ему в Москве
жить — стал, вишь,
новую веру выдумывать.
— Велика Россия, Матвей, хороша, просторна! Я вот до Чёрного моря доходил, на
новые места глядеть шарахались мы с Сазаном, — велика матушка Русь! Теперь, вольная, как начнёт она по-новому-то
жить, как пойдёт
по всем путям — ой-гой…
— Хочешь? — продолжала Елена, — покатаемся
по Canal Grande. [Большому каналу (ит.).] Ведь мы, с тех пор как здесь, хорошенько не видели Венеции. А вечером поедем в театр: у меня есть два билета на ложу. Говорят,
новую оперу дают. Хочешь, мы нынешний день отдадим друг другу, позабудем о политике, о войне, обо всем, будем знать только одно: что мы
живем, дышим, думаем вместе, что мы соединены навсегда… Хочешь?
Она строго запретила сказывать о своем приезде и, узнав, что в
новом доме, построенном уже несколько лет и
по какой-то странной причуде барина до сих пор не отделанном, есть одна
жилая, особая комната, не занятая мастеровыми, в которой Михайла Максимович занимался хозяйственными счетами, — отправилась туда, чтоб провесть остаток ночи и поговорить на другой день поутру с своим уже не пьяным супругом.
В Москве есть особая varietas [разновидность (лат.).] рода человеческого; мы говорим о тех полубогатых дворянских домах, которых обитатели совершенно сошли со сцены и скромно
проживают целыми поколениями
по разным переулкам; однообразный порядок и какое-то затаенное озлобление против всего
нового составляет главный характер обитателей этих домов, глубоко стоящих на дворе, с покривившимися колоннами и нечистыми сенями; они воображают себя представителями нашего национального быта, потому что им «квас нужен, как воздух», потому что они в санях ездят, как в карете, берут за собой двух лакеев и целый год
живут на запасах, привозимых из Пензы и Симбирска.